Зиммель и Э. Трёльч употребляли удачный термин для видения романтиками прошлого в его особенности — «
пандектистики, в духе известного дезидерата Рудольфа фон Йеринга:
Хонзелл приводит длинный перечень категорий и принципов римского права, влачащих странное посмертное существование, Schattendasein
Лучезарный Аполлон как темный Молох, пожиратель детей, и он же — «какодемонический» Бог Ветхого Завета!
звериное» состояние (ferinitas
священной войны pro aris et focis — во имя алтарей и очагов — от легкомысленной риторики междисциплинарности, мыслящей отношение
новом повествовательном пространстве нащупываемого жанра «романа-эпопеи» удалось синтезировать голоса совершенно различных по форме и по историческому происхождению речевых потоков, связанных с различными социально-историческими и духовными мирами (как современными, так и выпадающими в прошлое). Михаил Бахтин определял «Войну и мир» и «Анну Каренину» в их отношении к окружающей действительности, к самой эпохе реформ как «произведения… полные тех же внутренних противоречий, но наивные, не сознающие их и потому [курсив мой. — И. Б.] титанически богатые, насыщенные социально-разнородными образами, формами, точками зрения, оценками» [751].
Чтобы быть услышанным, привычные границы жанров потребовалось демонстративно нарушить. Повествование «Войны и мира» движимо одновременно по двум направляющим — творящего «свой» мир вымысла и нерукотворной фактичности мира исторических событий прошлого. Несмотря на романную природу, толстовское повествование перешагивает границу художественного и открыто вторгается в область исторических исследований (конкретно-исторических по теме наполеоновских войн и «всеобщих историй»), а также работ по философии и теории истории.
никакое художественное слово для научного знания уже не авторитетно.
фактичности и полноте человеческого опыта, которые не схватывались ни пером Карамзина, ни даже «голой», по выражению Толстого, прозой Пушкина. Снова, хотя уже совсем по-другому, «кисть живописца» спасает то, что сухая мысль способна была только разрушить. Однако само возвращение эстетической доминанты в историю в «Войне и мире» происходит существенно иначе, чем в карамзинский период [750].
