На самом деле она приходилась теткой Ману и выглядела точно так, как она и описала себя в последнем письме: высокая, худая, с черными как смоль волосами. На этом заканчивалось ее сходство с выдуманным мной образом: женщины средних лет, сутулой от вечного сидения за швейной машинкой и рабски преданной делу революции. Ближайшей родней этой женщины — если судить по форме ее тела и по тому, что она не выпускала из рук, — была сигарета. Она источала дым и самоуверенность и, стоя на агрессивно высоких каблуках, была одного со мной роста, но казалась еще выше из-за своей худобы, серого вязаного платья по фигуре и конусообразной прически — ее форменный, ежедневный образ. Я знал, что ей уже за пятьдесят, но на вид ей можно было дать и около сорока, все благодаря французскому стилю и половине азиатских генов, из-за которых время было над ней не властно.
я размышлял о том, действительно ли Эйфелева башня всего-навсего галльский стояк пассивно раскинувшейся Франции — время от времени он выстреливает облачной спермой, его все видят, но никто не замечает.
Очевидно ли, что это не так уж и очевидно?
Может, французская империя попросту трясет перед всеми своими причиндалами?
Может, Эйфелева башня ничем не отличается от Монумента Вашингтону, белой боеголовки, торчащей из столицы Америки, — предвестницы других ядерных боеголовок, зарытых в бункерах по всей Америке?
Разве гигантская вагина хоть раз стала символом того, чем пришлось пожертвовать нации, думал я. (Тут, пожалуй, было одно исключение — Триумфальная арка, материнские бедра, из которых каждый год четырнадцатого июля вылезали французские военные, сам я, правда, никогда не присутствовал при этих родах, видел только фоторепортажи в Paris Match.) Но за этим единственным исключением…
Разве беременный живот хоть раз стал монументом?
Разве матка хоть раз послужила моделью для мемориала?
Хоть раз груди воспарили над столицей?
Почему мне это раньше никогда не приходило в голову?
Мой сосед встал и отсел от меня подальше.
И тогда мы постигли ответ на это вечное “почему?”, которым задается все человечество.
Ответ, и был, и есть, очень прост: а почему нет-то?
Ты знаешь, что ты знаешь.
Ты знаешь, чего ты не знаешь.
Но о чем ты не знаешь, сам того не зная?
И о чем ты уже знаешь, но отказываешься знать
Внутри каждой проститутки прячется бухгалтерша, и бухгалтерша сказала: увы, это и был твой бесплатный визит.
Внутри каждого клиента прячется мечтатель, в лучшем случае — оптимист, в худшем — дурак. Дурак только и смог пролепетать: но… но…
Нам надо было, чтобы все были независимы и свободны, кроме коммунистов, их всех следовало отправить на перевоспитание, желательно пожизненное.
Перевод с английского
Анастасии Завозовой
В этом опасном и непредсказуемом мире капиталы надо диверсифицировать, на случай если проснулся утром, а твоей страны больше нет.
Как сказала анархистка Эмма Гольдман: “Сдалась мне ваша революция, если на ней и потанцевать нельзя”.
Что до вьетнамцев, оставшихся во Франции, так французская культура жевала и пережевывала их с самого Вьетнама. Во Францию они уже, как некоторые виды сыра, приехали размякшими и легкоусвояемыми, и эти качества передались их идеологически пастеризованным детям.
