По мере продвижения на восток начали разрушаться не только европейские представления о культуре, религии и истории: некоторые рассказы разрывали саму ткань того, что европейцы понимали под реальностью. Пожалуй, самые яркие среди них — сообщения о новых наблюдениях легендарного «растительного барана Татарии», ставшие предметом бурных дискуссий в последующие десятилетия. Сообщалось, что это растение произрастает в районе Астрахани или на Каспийском море. Семя его походит на дынное, а плод выглядит как ягненок, соединяющийся со стеблем в районе пупка; у него есть голова, глаза, уши, копыта и даже шерсть, которая идет на изготовление шапок. У этого животного, рожденного из земли, при разрезании идет кровь, хотя нет плоти, тело походит на крабовое мясо, и на него по-прежнему зарятся волки и другие хищники. Антонио Пигафетта, летописец Магеллана в кругосветном путешествии, также сообщал об одном растении на Борнео, листья которого живые, имеют с обеих сторон по две ноги и могут ходить. Продержав их в клетке девять дней, он отметил, что у них нет крови, а если кто-то коснется их, они убегают.
Характеру и достоинствам короля Мануэла уделено меньше строк, нежели характеру и достоинствам слонов, которым посвящен фрагмент из 2000 слов, где рассказывается о мудрости и необыкновенных талантах этих животных.
Как метко выразился один философ, не научные открытия меняют наше представление о природе, а изменения в нашем представлении о природе позволяют совершать открытия. Европейское общество, лицом к лицу столкнувшееся в эту эпоху с миром, ставившим под сомнение его исключительный и уникальный статус, создавало новое представление об истории, природе и мире — представление, при котором европейский человек оставался бы в центре, и истинность которого демонстрировалась бы каскадом именно таких театрализованных открытий
Однако Ренессанс был эпохой, одержимой идеей уникальности человека; его определял дискурс об ангелоподобном достоинстве человека и постоянные споры о том, что именно делает его таким особенным — место в Божьем плане, умение говорить, политическая природа, склонность к смеху, математике или даже пьянству; рассматривались все версии, кроме немыслимой идеи, что в человеке нет вообще ничего действительно уникального
Все помещение похоже на театр, и это не ошибка: подобная конструкция появилась в тот период именно как пространство для анатомии и лишь позднее стала использоваться для сценических постановок, хотя, возможно, здесь отражается естественная преемственность: в обоих случаях на всеобщее обозрение выставляются человеческие тайны.
Как доктор Орта в Гоа высмеивал фармакологов, которые бесконечно изучали теорию, но не знали, откуда на самом деле берутся их лекарства, так и Везалий был убежден, что великие открытия ждут тех, кто имеет достаточно крепкий желудок, чтобы их совершить.
Великая ирония в том, что эти индексы запрещенных книг также породили одну из самых заманчивых воображаемых библиотек, когда-либо созданных, — запертую комнату или запечатанный ковчег со всеми мыслями, которые вам не положено думать, и вскоре включение в этот перечень из позорного клейма превратилось в знак почета.
Португалия стала первой страной, которая выпустила список запрещенных книг, «Библиотеку проклятых» — мрачный памятник силе письменного слова, стремившийся изолировать от мира некоторые труды. Примеру Португалии последовали другие страны, включая сам Ватикан, и в результате ограничения накрыли бо́льшую часть Европы. Больше не стоял вопрос, соответствуют ли действия или слова человека тому, что считается приемлемым; запрет книг был нацелен на регулирование территории молчания, стремясь сделать определенные способы видения мира невидимыми, а определенные мысли — немыслимыми.
Слова, предположительно сказанные Соломоном, мудрейшим из царей, западают в память:
И обратился я, и видел под солнцем, что не проворным достается успешный бег, не храбрым — победа, не мудрым — хлеб, и не у разумных — богатство, и не искусным — благорасположение, но время и случай для всех их
Эразм уже давно решил, что не собирается рисковать жизнью ради истины. Не у всех есть силы, необходимые для мученичества, писал он в письме к другу: когда папы и императоры принимают правильные решения, я следую им, что благочестиво; если они принимают неправильные решения, я терплю их, что безопасно. Он полагал, что такая позиция приемлема, когда нет надежды на лучшее.
