помню, наблюдал, как врач, сообщившая эту новость, сама будучи родителем, молча вышла из палаты после разговора с матерью и сотрудниками полиции Нью-Йорка, которых подключили к делу. Спокойно, не проявляя никаких эмоций, она просто села за свой компьютер, открыла электронную почту и начала просматривать письма.
Дело не в том, что эти врачи были черствыми или их не трогали подобные происшествия. Я знаю всех их лично и уверен, что пережитое сильно на них повлияло. Все гораздо проще: мы почему-то не способны по-настоящему осмыслить и обсудить эти события.
Эти трагедии настолько серьезны, что они выходят за пределы нашего понимания и коммуникативных способностей. Как будто тот, кто в своей жизни видел только прерии и равнины, пытается представить себе размеры Эвереста. И как бы он ни утверждал, что все понимает, правда в том, что человеку трудно охватить подобный масштаб. Еще труднее объяснить свой опыт другим, если сам не способен полностью осмыслить его. Прилагательных и гипербол недостаточно. В определенный момент сам язык подводит нас.
Эти обстоятельства кажутся нам больше, чем то, что мы можем выразить вербально. Чувствовать настолько глубоко, но при этом понимать, что ты не в состоянии передать всю силу этого чувства, может быть невыносимо. И мы остаемся наедине с этим ощущением бессилия. Не в силах описать наш опыт, со временем мы вообще перестаем пытаться. Парадоксально, но именно величина и важность происходящего являются причиной нашей неспособности говорить об этом.
– Никто и никогда не сможет по-настоящему понять вас, если только он сам не часть этого, – я слышал, как пожилые менторы делятся с молодыми врачами своим близоруким видением. – Они не могут. Все это слишком безумно.
Мы сталкиваемся со странным парадоксом: профессия, которая сознательно сталкивает нас лицом к лицу со смертью, одновременно лишена системы, позволяющей нам взаимодействовать с ней. Дни напролет мы слушаем чужие истории, но так и не научились рассказывать их сами.
В результате происходящее в больнице после смерти до неприличия обыденно.
В отделении неотложной помощи после объявления времени смерти инерция в комнате ослабевает, уровень адреналина медленно возвращается
Мы знакомы со смертью, но избегаем разговоров о ней. Смерть подобна пассажиру, которого регулярно видишь по пути на работу, но с которым никогда не разговариваешь, – далекий незнакомец со знакомым лицом
размышлял о своем желании продолжить наши попытки, чтобы этот человек стал свидетелем смерти своей жены и своими глазами увидел всю заботу и внимание, которые она получала. Предыдущие поколения врачей, следуя тому же инстинкту заботы, поступили бы с точностью наоборот. Вместо того, чтобы предпринять несколько лишних шагов, предоставляя человеку возможность присутствовать в момент смерти любимого человека, они поспешили бы выпроводить всех родственников из комнаты, дабы быть уверенными, что их не будет здесь, когда это случится. Эти врачи были убеждены, что защищают членов семьи от встречи с любимым человеком, который находится под угрозой. Они будто верили, что цивилизованное общество слишком хрупкое, чтобы наблюдать уродство смерти. Идея о том, что люди должны быть ограждены от реальности своих родственников, всегда казалась мне проблематичной, какими бы благими намерениями она ни была вызвана. Я считаю, что они больше чем кто-либо другой должны находиться в этой комнате, проводя последние мгновения со своими близкими
Я вернулся к пациентке. Ее пухлое тело было раздето догола, чтобы мы могли найти повреждения и обработать ее с помощью различных игл, фармацевтических препаратов и электрических проводников. Кровь сочилась через пластиковые трубки, торчащие из ее рук. Ее обнаженное тело было откинуто в сторону, наполовину сваливалось с каталки в таком скрюченном положении, что я даже поморщился от дискомфорта.
То, насколько медицина попирает человеческое достоинство, может быть трудным для восприятия.
Медсестра инстинктивно поправила ее.
– Давай-ка приведем тебя в порядок, – сердечно сказала она мертвому телу, схватив его за плечи, расправив болтающуюся шею и прикрыв медицинским халатом.
Порыв был бессознательным и рефлекторным. Унизительность смерти случайно встретилась с сочувствием живых. Мы бы не посмели встать слишком близко к этой пациентке в лифте, чтобы ненароком не нарушить ее личное пространство, но сейчас мы свободно трогали ее обнаженное тело, прикрывая его и шепча добрые слова в ее неслышащие уши.
Распространенное заблуждение, что у медицинских работников естественные эмоции заменяются холодным расчетливым поведением. Считается, что там, где другой человек будет испытывать печаль или панику, парамедик, медсестра или врач отделения неотложной помощи заблокируют свои эмоции и начнут действовать. Истина, однако, в том, что мощные внутренние переживания не заменяются спокойным безразличием. Они лишь скрываются под ним. Другими словами, за маской спокойствия хирурга все еще прячутся реальные человеческие эмоции. Они незаметно дают о себе знать, но они кипят как магма под поверхностью спящего вулкана.
Полагаю, этим мы не сильно отличаемся от всех остальных, чья работа идет рука об руку со смертью – от пожарных и полицейских до боевых солдат. Паника саморазрушительна, и, хотя ее можно контролировать, никакие тренировки не отменяют высокоразвитую инстинктивную реакцию организма на саму смерть. Мы можем замедлить сердцебиение и вернуть нашим мыслям спокойствие и рациональность, но неприятное чувство в желудке, моментально и бесконтрольно возникающее в ответ на смерть, всегда будет контролировать наше человеческое естество. Так происходит всякий раз, когда я сталкиваюсь с мертвецом. Мертвое обнаженное тело, конечно, являет собой необычайно печальное зрелище. И все же это печально не в том смысле, как печальна сама смерть и угасание человеческой души. Эта особая печаль приходит позже. Она возникает, когда вы разговариваете с семьей пациента, перебираете его вещи или знакомитесь с деталями, которые персонифицируют тело. Эта печаль появляется, когда вы роетесь в кошельке умершего пациента в поисках контактов ближайших родственников и натыкаетесь на подарочную карту из магазина сэндвичей или на список дел. Трупу придает человечности то, что нынче покойному пациенту оставалось всего два визита до бесплатного двенадцатидюймового сэндвича, и что ему нужно было купить кошачий корм по дороге домой
Когда мозг умирает, любые действия бессмысленны. Тем не менее мы надели перчатки и подготовили оборудование. Может, произошло недопонимание, и у пациента не было пульса в течение трех, а не тридцати минут. А возможно, пульс на самом деле был, но фельдшер не смог ему нащупать. Может, пациентку нашли на дне замерзшего озера, что делает ее редким исключением из правил, которые определяют, когда смерть уже необратима («Фактически ты не мертв, пока ты не теплый и мертвый», – гласит учение). Не исключено, что я слишком полагаюсь на науку и произойдет чудо. В конце концов, работая в отделении неотложной помощи я усвоил одну вещь: ничто неоднозначно.
Единственное, в чем мы были уверены после того, как прозвонил красный телефон, – наша десятичасовая смена теперь продлится до самого утра.
Еще до пандемии мы были на пределе своих возможностей. Еще до пандемии мы знали, что наши механизмы и схемы, с помощью которых мы осмысливали трагедии, были в лучшем случае неуместными. Еще до пандемии наша система подводила людей, которым была призвана служить. Еще до пандемии мы теряли медицинских работников из-за профессиональных рисков: не по причине заразного вируса, а из-за эмоционального выгорания и самоубийств[19].
Мы не делаем себе никаких одолжений. Существует самоценность в том, чтобы замедлиться и увидеть вещи такими, какие они есть на самом деле. В конце концов, нет худа без добра. И если видео из отделения неотложной помощи открыло мне глаза, это означает, что, возможно, мой опыт был таким же. Пришло время присмотреться внимательнее.
Имея в виду все это, я изначально задумал написать рассказ о своем опыте работы врачом в отделении неотложной помощи во время пандемии коронавируса. Я намеревался написать обо всех обстоятельствах, чтобы подсветить нюансы, показать эмоциональную глубину и скрытую сложную красоту, которая присуща этим моментам. Однако рассказ пойдет о моем обычном опыте работы в отделении неотложной помощи в мире, существовавшем до коронавируса. Я намеренно решил написать о мире до пандемии: это наша реальность, и она заслуживает самого пристального внимания. Книгу о моем опыте в пандемию легко было бы отвергнуть как чересчур эмоциональную, состоящую из дилемм и парадоксов, характерных для специфических обстоятельств. Но это не тот случай. То, как мы пережили пандемию, было прямым следствием того, как мы жили до нее. Как наша жизнь была сложной и глубокой до, такой же она будет и после. Нам не пойдет на пользу притворство, что это не так
Реальная история пандемии в том, что своей экстремальностью она нарушила нормальное течение нашей жизни. Это заставило нас остановиться, сделать шаг назад и взглянуть на жизнь не как на странный и трудный эпизод, какой она и была во время пандемии, а как на странную и трудную реальность, которой она была всегда. Таким образом, история пандемии – это не короткая нарезка кадров, а отражение в зеркале дальнего вида.
Далее
маленькая армия медиков – около дюжины медсестер, три специалиста по работе с пациентами, один ассистент врача, неутомимый медицинский писарь и я – вздрогнула, когда зазвонил красный телефон. Проводной телефон 1980-х годов не имел определителя номера, но в нем и не было необходимости. Этот красный телефон был вестником смерти, и звонки с него всегда означали, что кто-то умер или находится при смерти
Каждый из нас бросился отыгрывать свою роль: подключать провода, вводить трубки для внутривенного вливания, срезать одежду травматологическими ножницами. Вопреки тому, как это обычно показывают по телевизору, никаких криков не стояло. Со стороны казалось, что никакой драмы нет. Наша команда работала в тишине, чтобы парамедики могли ввести нас в курс дела.
