ика легла ко мне вплотную, я держу книгу над нами так, чтобы было удобно читать обеим, и мы молча читаем. «Она сделала все, что могла, — она подбежала к нему и отдалась вся, робея и радуясь. Он обнял ее и прижал губы к ее рту, искавшему его поцелуя».
— Что там дальше, страницу переворачивай, — торопит меня Ника.
Быстрые-быстрые легкие шаги зазвучали по паркету, и его счастье, его жизнь, он сам — лучшее его самого себя, то, чего он искал и желал так долго, быстро-быстро близилось к нему. Она не шла, но какой-то невидимою силой неслась к нему».
Я мычу «угу» и читаю: «Когда Кити уехала и Левин остался один, он почувствовал такое беспокойство без нее и такое нетерпеливое желание поскорее, поскорее дожить до завтрашнего утра, когда он опять увидит ее и навсегда соединится с ней, что он испугался, как смерти, этих четырнадцати часов, которые ему предстояло провести без нее. Ему необходимо было быть и говорить с кем-нибудь, чтобы не остаться одному, чтоб обмануть время».
Ника приподнимается на локтях, подается ко мне и касается своими губами моих губ. Я с преувеличенным изумлением, подняв брови и вытаращив глаза, гляжу на нее и медленно закрываю лицо книгой. Ника довольно смеется.
— Ты такая милая была, когда читала, — говорит она. — Там сейчас про что?
Она заглядывает в книгу, и мы вместе читаем, как Левин, не спав всю ночь, приходит утром к Щербацким, и Кити выходит к нему. «...Быст
— Доброй и свободной, — отвечаю я.
сы и пробую представить себя бритой наголо. Потом скольжу взглядом по своему отражению сверху вниз, оглядывая по очереди все части тела. Лоб мне кажется слишком высоким, но брови и глаза мне нравятся. Мама часто говорит: «Какие у тебя красивые глаза». Еще она говорит: «Какой у тебя длинный нос». Свой нос я не люблю. И правда длинный. Подбородок нормальный. Шея как шея. Грудь неплоха. Ника однажды сказала: «Красивая у тебя грудь, Марта». Я останавливаюсь и понимаю, что, оценивая себя, думаю только о том, что сказали про меня другие. Так я далеко не уеду. Папа, например, однажды сказал, что ноги у меня ноликом — кривые то есть. А мама сказала, что я топаю как имперский штурмовик.
Я выпрямляю спину, гляжу на себя в зеркало и говорю вслух:
— Ты классная.
Звучит это странно, мне хочется замолчать, но я пересиливаю себя и продолжаю:
— Нос у тебя прикольный. Грудь обалденная. Ноги превосходные. Задница офигительная. И вся ты целиком потрясающая с ног до головы.
Тут смущение меня все-таки одолевает, я закрываю лицо ладонями и смеюсь, а потом гляжу поверх ладоней в зеркало и вижу свое смеющееся отражение — и мне нравится то, что я вижу. Я и вправду классная. По крайней мере, когда смеюсь.
Успокоившись, отнимаю ладони от лица. Из зеркала на меня смотрит внимательно и немного удивленно голая загорелая девушка с полосками светлой кожи от купальника и длинными мокрыми волосами. Я думаю, что через десять лет я хочу быть именно такой. И никакой другой. Еще я думаю, что до сих пор, отмечая этот срок в десять лет, я представляла себе только то, как я буду выглядеть. Но ведь это еще не все.
— Какой я хочу быть через десять лет? — спрашивает девушка в зеркале.
юще машет мне рукой, и они с Леонидом уходят, очень довольные предстоящей выходкой. Остальные тоже постепенно расходятся, Ника с Илоной идут купаться, а я иду в сад, нахожу там маму, сидящую на скамейке с чашкой зеленого чая, сажусь рядом и кладу голову ей на колени. Мама гладит меня по голове и молчит.
***
Я неохотно смотрю на себя в зеркало и делаю это только в случае крайней необходимости — например, когда крашусь или хвост завязываю. Но сегодня, помывшись в саду под шлангом и поменяв майку, иду на чердак и становлюсь перед зеркалом. Раздеваюсь, расправляю плечи и смотрю на себя голую. Я почему-то уверена, что после сегодняшних событий должна была измениться. Повзрослеть. Разглядываю свое отражение и размышляю, стала ли я хоть немного похожа на ту красивую сильную женщину, какой надеюсь стать через десять лет. Приглаживаю волосы и пробую представить себя бритой наголо. Потом скольжу взглядом по своему отражению сверху вниз, оглядывая по очереди все части тела. Лоб мне кажется слишком высоким, но брови и глаза мне нравятся. Мама часто говорит: «Какие у тебя красивые глаза». Еще она говорит: «Какой у тебя длинный нос». Свой нос я не люблю. И правда длинный. Подбородок нормальный. Шея как шея. Грудь неплоха. Ника однажды сказала: «Красивая у тебя грудь, Марта». Я останавливаюсь и понимаю, что, оценивая себя, думаю только о том, что сказали про меня другие. Так я далеко не уеду. Папа, например, однажды сказал, что ноги у меня ноликом — кривые то есть. А мама сказала, что я топаю как имперский штурмовик.
Я выпрямляю спину, гляжу на себя в зеркало и говорю вслух:
— Ты классная.
Звучит это странно, мне хочется замолчать, но я пересиливаю себя и
ало и делаю это только в случае крайней необходимости — например, когда крашусь или хвост завязываю. Но сегодня, помывшись в саду под шлангом и поменяв майку, иду на чердак и становлюсь перед зеркалом. Раздеваюсь, расправляю плечи и смотрю на себя голую. Я почему-то уверена, что после сегодняшних событий должна была измениться. Повзрослеть. Разглядываю свое отражение и размышляю, стала ли я хоть немного похожа на ту красивую силь
— Анне надо было уйти от мужа, забрать сына и жить вместе с Долли, которой тоже надо было уйти от мужа. Тогда все было бы хорошо.
— Не уверена, что тогда так можно было, — бормочу я.
— Они бы всем говорили, что просто подруги, — фантазирует Ника.
— А чем бы они деньги зарабатывали? — спрашиваю я, не отрываясь от книги. Там Левин после долгого перерыва встречает Кити и понимает, что его обида на нее не стоит ломаного гроша и что на самом деле он все еще любит ее, а она любит его.
— Кружева вязали бы, — отвечает Ника. — Или подушки вышивали. Они же умели вышивать?
В фильмах детективы твердят, что никому, даже друзьям, доверять нельзя, но иначе я не могу — если я начну думать, что Петр и Леонид могли убить человека непонятно за что, с ума сойду.
— Каких сардельках? — спрашиваю я.
— Он все время спрашивал у других: «Принесла мама сардельки? Принесла мама сардельки?» А потом, наконец, пришла его мама с палочкой и принесла кастрюльку с сардельками, чтобы Спиридонов поел.
Мы смеемся, я вынимаю телефон и говорю:
— Давай запишем, что мы уже знаем, чтобы ничего не забыть.
В ночь с субботы на воскресенье кто-то ударил неизвестного по голове доской (предположительно доской, точно мы не знаем), связал ему руки и ноги скотчем и бросил в реку. В воскресенье утром я видела у мостков доску и скотч (предположительно те самые), а потом они пропали. Также я видела следы грязной обуви на мостках (возможно, следы убийцы). В понедельник труп неизвестного обнаружил в камышах Каспарян и вызвал полицию. Тут же на берегу спал пьяница Чуров. Откуда взялся неизвестный, как он прибыл (пешком, на велосипеде, на машине), по какой причине его убили — неизвестно.
